"Чужие письма"
Заметки к графической серии "Чужие письма"

Отзывы на вышедшую ранее книгу "Чужие письма", составленные по моей просьбе, я считаю необходимым предварить коротким признанием. Опубликованные заметки по поводу графической серии являются мистификацией. Все авторы, тексты которых составили введение к "Чужим письмам", не существуют и являются продуктом моего вымысла. Другое дело - новые персонажи, авторы, чьи мнения вошли в настоящий раздел и которым я крайне благодарен за обсуждение издания.


Письмо - ожидание диалога.

Пишут, даже не надеясь на ответ - обращаясь. Иначе это не письмо, а эссе, роман в письмах. Письма, для того написанные, чтобы их опубликовать, редактированные тщательно, как умел Плиний младший, или Иван Аксаков - игра. Но и литература, говорит Набоков, игра; игра писателяс читателем. Круг замыкается, мы возвращаемся в точку, не имеющую размеров. Точку, завершающую письмо. Точку, из которой рванется перо неповторимым, единственным росчерком.

Человеку свойственно замечать округ лишь то, что связано с ним самим. Оттого вещи кажутся нам существующими, лишь покуда мы можем их назвать своими. Как во всякой неистине, в этом есть потаенная правда, но не лежащая на поверхности. Вещи могут существовать без нас, даже самые привычные. Но письмо...

Выдумки о естественном положении вещей всегда приводят в тупик. Так просто: письмо есть обращение человека к человеку, как же оно мыслимо, как возможно без человека? Но, размышляя так, мы оказываемся в плену наивного представления о языке как средстве общения. Наивного, ибо довольно явственно представить себе, о чем идет речь, чтобы рассмеяться. Итак, люди используют речь и письмо, чтобы сказать нечто друг другу. Сначала молчание, потом желание, за ним - Слово. Не правда ли, забавно? Откуда это слово берется, чтобы явиться именно в тот момент, когда потребуется? Но Слово не может явиться из молчания.

Нас гипнотизируют привычные формы письма. На Московской Руси иноземцев называли "немчинами", "немцами" - немыми. Не могут сказать по нашему, значит, не говорят вовсе. Но языков тысячи, и если нельзя что-то перевести с одного на другой, вин в том не языка, а бедности жизни, им выражаемой. Появляется вещь, находится ей имя. Так и письмо. Кириллица и латиница, египетские и японские иероглифы, клинышки шумеров и кипу инков - все это письмо. Il n▓e a pas de hors-text, говорит нам Жак Деррида. Все в мире вокруг нас лишь текст. Чужие письма - не наши письма, и рука ли ведет перо, перо влечет за собой руку? В преданиях всех народов письмо - дар богов; оно не изобретено человеком, оно обретено, получено готовым. Ибо мир - текст, не только авторство, но и расшифровка которого нам не принадлежит, ведь шифр, тайна, оказывается неотъемлемой частью смысла, сущего изначально в тексте. Мир соразмерен, преисполнен гармонии, но гармония эта чужда из нее же почерпнутой идее человеческой справедливости. Художник зван прочесть - и творить, постичь законы устройства мира и написать их заново. В нем должны примириться судья, учитель, бунтарь, со странником, проходящим по миру лишь затем, чтобы увидеть запомнить, пересказать, не поменяв ни единого слова. Оттого художник одинок; оттого должен говорить о себе: everything & nothing. Русское уничтожающее "ничто" будет здесь двусмысленным переводом, нуждающемся в еще дословном, неверном: не вещь. Все вещи мира, но ни одна из них - это и есть закон, управляющий гармонией; он во всем, но ни одна вещь ему не следует, ибо слишком бедна, чтобы в ней сущ был Закон.

Потому чужие письма на неведомом нам языке. Но мы уже не те простецы, что называли свое крохотное племя попросту "люди", почитая всех чужих за немых, бессловесных, нелюдей. Мы знаем, что смысл в этих сплетениях знаков есть. Он сокрыт, потаен, неподвластен; но искать его - наше назначенье.

Историк, писатель Лев Яковлев


Чужие письма... Письмена... Знаки... Подчас не понимая смысла, мы воспринимаем их визуально, как абстрактные символы, как особый язык, обладающий эстетической функцией абстрактного искусства. И если невозможно прочесть эти знаки как некоторый текст, то воздействие фактора искусства вполне может быть воспринято. В каллиграфии стран Дальнего и Ближнего Востока эстетика изображения знака-буквы, слова, текста в целом заложена изначально и была обязательным условием при обучении художника-каллиграфа. Синтез духовного и эстетического начала, их гармония позволяет почувствовать человеку западной культуры, незнакомого с китайским, арабским, японским языками, художественную, графическую ценность надписей.

ХХ век дал миру абстрактное искусство, отвергающее фигуративное изображение. Ассоциативность восприятия, являющаяся обычной для человека Востока, проникла на Запад - в Европу и Америку. Появление иероглифического абстракционизма (Г.Гартунг) показало, что художественная и духовная сторона иероглифа почувствована и оценена, а его знаковая (но не смысловая) сторона подвержена модификации западными художниками. Точно также клинописные таблички с их загадочной красотой притягивали Пауля Клее.

Концептуалисты пошли дальше. В ХХ веке - динамичном, переполненном потоком информации, с одной стороны - искусство порой теряет смысл своего существования, поскольку человекуне до него, некогда остановиться и всмотреться... С другой стороны - текстов такое множество, что они перестают восприниматься, и часть информации - пропадает, растворяется.

Художники-концептуалисты использовалиизобразительные возможности текста как композиционную организующую структуру, превратив его смысловую функцию в образную. Содержания в таком случае вообще может не быть, оно может быть абсурдным и. наконец, может не быть даже изображения букв как таковых, а только их имитация (Х.Дарбовен). Выявляется только эстетическое восприятие текста как изобразительного знака. Это один из уровней познания смысла чужих писем, знаков. Мы можем его найти, почувствовать, не зная языка, на котором они написаны.

Искусствовед Е. Слухаева


Если взяться за расшифровку "Чужих писем" наиболее доступным и соответственно - прилагающимся авторским ключом, становится ясно, что сакральная модель мира двухмерной плоскости выстраивается здесь через оптическую дефиницию движения. Предопределенность - гусиное перо и тушь преобразуется в категорию личного выбора динамики. Зримое преодоление пространства, поступательность, заданная строго в субъективном ракурсе книги выявляется в самом конце - в предложении обмена мнениями в Е-мейле. Горизонтальные композиции уступают место иным ракурсам, планы смещаются, и создается иллюзия виража, боковой проекции. Создается подоплека пра-языка, когда в минуту душевного транса писец (он же передатчик, медиум) вводит зрителя через линии кажущейся каллиграфии в мир чувственности и животной подоплеки геометрии алфавита. Подача листов "Чужих писем" выстраивается в детально артикулированную псевдо-систему, духовных законов параллельности (этой самой боковой проекции или ключа к иному, чужому, чуждому зафиксированному социумом). Неостановимая охота за замирающими знаками навязчиво диктует продолжения. Так рождается культурологический феномен, в котором мрачная философичность документа обыгрывается через внешне нерасшифровываемое ощущение восприимчивости самого человеческого организма. В "Чужих письмах" снимаются напластования традиций поведения относительно текста. "Куда двигаться?" "Перед каким приказом следует замереть?"

Идентификация открытой (хотя одновременно и зашифрованной) пластики листов с "я" зрителя порождает охоту на внутренний мир: начинается представление духовного иллюзионизма. Одним словом - игра. Безнадежность мечты о прорыве в понимание божественного дает возможность использования внешне псевдо-языка "Чужих писем" для психиатрического тестирования. Тут-то и выпадает сама ступень моделировки всей, развернутой даже в еще (или никогда) не созданной серии: эта ступень в попытке, в действии (пусть даже не совершаемом). Автор предоставляет главное за всей математической жесткостью объекта - он предоставляет зрителю свободу, свободу истолкования или устранения. Но созданное - создано и инфернальность его не очевидна как очевидна дефиниция движения самого начала этой заметки, что роднит, сближает ее с No10-м. Знак, заключенный в центре круговой линии - та самая пробоина плоскости, тот ключ, что делает письмо - письмом понимаемым, а действие - совершаемым (пусть даже все так безнадежно -пессимистично).

Мир "Чужих писем" условно нуждается в бытии хотя бы потому, что листы заботливо простебаны, а экземпляры издания пронумерованы. Автор оставил таким образом след, подобный следу оперативника, наклеившего на листы фотографии потенциально опасных элементов, криминалиста с картореткой отпечатков пальцев, философа с нитями теорий и оружейника, залюбовавшегося отлитой пулей. Вот она - выпущена. Действие пошло.

Борис Глубоков. Художник.


Значит так. Зовут меня Дмитрий, фамилия моя - Остров. Я родился в 1960 году в Нижнем Новгороде. Вес 68 кг, рост 173 см. Лысеющий брюнет, очкарик. Осенью 1998 года я высказал свое мнение о рисунках, подписанных А.Трубецковым. Все вышесказанное вполне может быть, согласно откровению А.Трубецкова о его мистификации, выдумкой, и я являюсь исключительно персонажем придуманного им произведения в письмах ("Чужие письма"). Как персонаж я могу иметь совершенно иные "выходные данные", каким меня захочет представить читатель. Не исключен вариант, что я все-таки существую, и А.Трубецков создал свой текст от моего имени. Тогда я, возможно, по-прежнему родился в Нижнем Новгороде в 1960 году, но имеется вероятность, что мелкие детали изменены для придания моему образу некоторой художественности. Не менее вероятно, что изменены и имя с фамилией, и человек с указанной внешностью ходит по Нижнему, а зовут его, например, Игорь. Еще один вариант - живет где-то некий культуролог, которому автору "Чужих писем" захотелось приписать некоторые собственные мысли. А кому-то - захотелось приписать свои рисунки ему. Или не ему. Фамилия Трубецков звучит неправдоподобно, как Друбецкой у Толстого. Да и в существование человека, которого зовут Лев Яков-лев, я не слишком верю. Художник, который способен выговорить слово "дефиниция", мне пока не встречался и фамилия Глубоков под столь глубокомысленнымтекстом также навевает подозрения о псевдониме. Но поверит ли кто-нибудь в существование культуролога Д. Острова? Мое письмо оказалось чужим мне самому, мой жест оказался жестом другого автора, и, читая перепечатанные буквы, я с ними не соглашаюсь, хотя аналогичные были написаны моей рукой. Не уверен, что создателю этой книги знакомо высказывание Людвика Флашена о том, что "...пользоваться знаком, то же, что и подавать знак. Или становиться знаком. Или просто - быть знаком". Если бы автором всего получившегося был я, то поставил бы эту фразу в эпиграф.

Пользуясь приемом автора "Чужих писем", я также направляю текст, придуманный мной от лица несуществующего персонажа, и надеюсь на его публикацию рядом с моим. В любом случае я сочувствую всем реальным авторам реальных писем, принявшим участие в чужой для них акции, если таковые имеются. Я теперь понимаю, каково ощущать себя выдуманным литературным героем, которого сам же и "озвучил". Или я один такой между выдуманных? Сколько среди нас соавторов чужих писем? Сколько читателей своих?

Д.Остров, культуролог



Зачем объяснения и разъяснения искусству? Нужны ли комментарии тому, что видишь? Я представляю себе человека, который каждый вечер приходит на пляж и устанавливает надпись: "Закат на море". Кто эти комментарии полномочен давать? Среди обсуждающих "Чужие письма" пока только один профессиональный искусствовед. Так зачем все остальные письма, и к чему автору понадобилось публиковать мнение дилетантов? Или он сам дилетант?

Мимезис Платона - подражание природе. Рисунки "Чужих писем" - это тоже мимезис, это - письменная речь, изображенная с натуры автором, восхищенным ее великолепием. Они ближе всего к промышленному, городскому пейзажу или натюрморту с какой-нибудь кухонной утварью, так как автор вдохновляется творениями человека. Невозможность прочесть изображенные письмена - такой же "дефект" рисунка, как и то, что нельзя пройтись по нарисованному лесу или съесть нарисованное яблоко. И для этого не нужны любые глубокомысленные объяснения.

Согласно знаменитому афоризму папы Григория I (590-604), "для неграмотного человека изображение означает то же самое, что надпись для человека образованного". Это высказывание определило стиль религиозного искусства, его педагогическую и морализаторскую направленность на длительный период. Обыватель был малограмотным и мог не понять написанного, воспринимая изображенное. Рисунок часто был "подписью", комментарием к тексту. Сейчас можно говорить об обратном процессе - написанное слово объясняет содержание рисунка для непосвященного. Письменность отдает изобразительному искусству давние долги. Но, подчас, отдается этот долг какой-то странной монетой, нигде не имеющей хождения. Что с ней будет делать художник?

Коллекционер Н. Суетин


Я открываю переписку N с NN для того, чтобы услышать слово только одного из них. Но то, что я читаю, имеет довольно цельный характер и, несомненно, должно рассматриваться как самостоятельное произведение. Кто же из двух участников диалогаавтор этого романа в письмах. Внизу отмечено, что издание осуществлено специалистом Х, который счел необходимым добавить комментарии. Не он ли реальный автор? А авторы переписки делают друг друга литературными героями? Во вступительном слове к рисункам А.Трубецков вспоминает о диалогичности искусства. Но диалог ставит вопрос об авторском праве. Анонимность собеседников, всеобщность разговора - не к этому ли нас призывает процесс рассматривания "Чужих писем". Один из участников повести - художник Б.Глубоков - делает акцент на том, что в конце первого издания приведен адрес электронной почты и таким образом книга может иметь бесконечное продолжение. Или этот художник - персонаж книги, с помощью которого автор дает ценную подсказку для читателя? Приключения текста вкомпьютерной сети, возможности его гибели, возрождения, новые встречи и неожиданные спасительные знакомства - вот сюжет для современного романа-путешествия. Романа, в котором каждый персонаж когда-тобыл автором, а любой, желающий стать автором, оказывается персонажем. Кажется, я уже персонаж. Кто мой автор? Не Вы ли? Пишите ...

Автор настоящих слов не видит

необходимости указывать свое имя.


Автор рисунков приносит извинение всем, откликнувшимся на просьбу ответить на "письма" за то, что после его признания в мистификации читатель имеет основание поставить под сомнение уже и их существование. Пусть утешением будет то, что реальность А. Трубецкова также может быть оспорена, поскольку он имел неосторожность открыть книгу своим собственным "письмом". Автор утверждает, что всякие совпадения выдуманных им персонажей с реально существующими людьми случайны, и заранее извиняется за подобную возможность. А настоящее издание следует рассматривать как небольшой альбом рисунков с несколько раздутымисловами "от автора", или с большим количеством комментариев, или странный художественныйальбом (или сборник заметок, или коллекцию автографов) с авторскими (или - нет) иллюстрациями, и, вероятно, что-либо еще по усмотрению читателя.

"Чужие письма": инструкция по просмотру для рационалов или
потренируемся в безоглядном (комментарий от Креатики)